С одной стороны, если тебя на третий день стажерства без опыта и практики ставят на полный день в одиночку - это заебись, потому что означает, что я заебись в глазах гендиректора
С другой стороны, ссыкотно и хочется себя пожалеть, но нефиг - че хотел, то и получаешь, по возможностям и способностям. Тем более, я знаю, что я справлюсь, а сопли размазывать ну сколько можно то уже
Каждый раз, когда хочется себя пожалеть, в голове возникает образ любого к-поп мальчика, и сразу становится легче, и силы прибавляются. Не потому, что они такие няшные и позитивные, а потому что въебывали и продолжают это делать ежедневно, и у них даже времени нет на нюни - собственно, одна из самых главных вещей, которые заставляют меня ими всеми восхищаться
Единственное отличие между "раньше" и "сейчас" - раньше я делал не то, что приносило мне удовольствие. Сейчас - случай, схожий с их. И потому я могу смотреть на парней и брать пример

По случаю, запилю еще один драббл с ФБ

Читать

Бесконечное золотое поле простирается перед глазами, насколько хватает взгляда. Марево жара плывет в воздухе, замирая в легких. Солнце нещадно палит, и хочется спрятаться в колосьях, как будто они могут укрыть от ослепляющих лучей.

Где-то за горизонтом — город, наполненный людьми, словно улей — пчелами. Но здесь, вдали от купола чужих мыслей и чувств, можно улыбаться искренне и смеяться громко.

Там приходится петь во весь голос. Сейчас петь можно во всю душу.

В их стране мало пшеничных полей. Но золото колосьев отчего-то разжигает в душе Хосока сердечную горесть, похожую на ностальгию по детству. Вот только в детстве он бывал лишь на рисовых полях, поэтому кажется, что его нынешнее чувство — запредельное, мистическое.

Его мимолетное одиночество нарушает (но не разрушает) появление Минхёка. Тот становится рядом, колосья шелестят от его легкой походки, но тут же замирают. Минхёк вглядывается вдаль, туда же, куда только что смотрел Хосок, пока в поле зрения не мелькнули чужие черные ресницы. Сердце Хосока словно останавливается на мгновение, и в грудь вдруг искристым потоком вливается новое чувство, перемешивается с щемящей тоской, врастает под ребра. В горле встает жесткий ком.

Минхёк чуть покачивается из стороны в сторону, его губы шевелятся, но Хосок ничего не слышит — кажется, он беззвучно напевает песню или читает стихотворение себе под нос, а может, проговаривает то, что никак не соберется сказать громче.

На самом деле, говорить вовсе необязательно. Хосок думает, что здесь, в стороне от спутанных чужих размышлений и тусклых ощущений, они могут друг друга понимать и без слов. Иначе Минхёк уже болтал бы звонко и много, так, как он привык делать там, в их обычной рутине.

Там, в городе-улье, по другому нельзя, потому что люди не слышат друг друга, не слышат даже самих себя.

— Была бы моя воля, — вырывается у Хосока, — я бы устроил студию прямо тут.

Минхёк улыбается и смеется, в уголках его глаз — крошечные морщинки.

— Это глупо, хён.

Хосок мысленно соглашается, но ничего не отвечает — тот и так все знает. Улыбается только тоже и поворачивается к Минхёку.

Чужая теплая ладонь обхватывает его собственную и крепко сжимает. У Хосока снова ком в горле, а в груди болит.

— Хён, — голос Минхёка спокойный, но в нем — непоколебимая твердость, — у нас будет все, что мы хотим, вот увидишь.

Ветер колышет пшеницу, и кажется, что они стоят среди золотых волн, волшебных, сказочных.

Хосок переплетает их пальцы, стискивая руку Минхёка в ответ.

На самом деле, никто из них не знает, как и что будет. Но Минхёк верит. И это дает веру всем близким. Тогда и Хосок перестает беспокоиться о будущем, начиная улыбаться настоящему.

В глазах Минхёка — маленькие звезды, в его собственных — соленая влага. Но мягкие пальцы, коснувшиеся щеки, не дают эмоциям вылиться вместе с ней.

Золотые волны будто уносят на другой берег. Хосок целует теплые губы, думая: Минхёк — это тоже что-то запредельное и мистическое. И в любой миг, когда тот рядом, Хосок может смеяться искренне, а петь хочется во всю душу.

Только увидев бескрайнее поле, вдохнув легкость и выдохнув тревоги, он понимает, насколько глубоко Минхёк теперь в нем.

— Мы еще вернемся сюда, — говорит тот и тянет за руку, разворачивая спиной к необъятной равнине.

Хосок сводит взгляд с горизонта, но ничуть не жалеет об этом. Перед глазами маячит макушка Минхёка, разжигая под ребрами жар, пожалуй, не меньший, чем от солнца над головой.

Теперь Хосок знает, что будет смотреть не только вдаль и видеть не только эфемерное. У него есть более реальное и весомое. И сильная ладонь в его ладони — прямое тому доказательство.